В некоторых госпиталях сестры доводили чиновников до самоубийства, вскрывая их мошеннические проделки. «Да, вот ещё герой­ский поступок сестёр, — радуется Пирогов в письме к жене: — они в Херсоне аптекаря за­стрелили. Истинные сестры милосердия. Одним мошенником меньше... Правда, аптекарь сам застрелился или зарезался, до оружия дела нет; но это всё равно. Сестры подняли дело. Довели до следствия... Но зато они должны теперь ухо остро держать: с комиссариатским ведомством шутки плохи».

«Я горжусь сам их действиями; я защищал мысль введения сестёр в военных госпиталях против дурацких нападений старых колпаков, и моя правда осуществилась на деле», — пи­сал Пирогов по поводу дошедших а армию слухов о новом походе против женской по­мощи раненым. Чиновники не могли отно­ситься спокойно к самоубийству госпитальных

воров из-за деятельности сестёр. Не удалась система грязных намёков — повели атаку с другой стороны.

В Петербурге к делу помощи раненым и больным солдатам пристроились разные вели­косветские ханжи и лицемерки, старавшиеся придать общине бюрократический и внешне-религиозный характер. Пирогов почувствовал новое веяние и в письмах к жене сообщал для передачи главной руководительнице об­щины сестер, великой княгине Елене Пав­ловне, что «если вздумают вводить в общине формально-религиозное направление, то полу­чатся не сестры, а женские Тартюфы». Но когда из столицы пришло указание, что необ­ходимо считаться с некоторыми лицами. Пи­рогов написал резкое письмо самой Елене Павловне. Жене он сообщал об этом: "Я вы­сказал великой княгине всю правду. Шутить такими вещами я не измерен. Для виду де­лать только также не гожусь. Если выбор её пал на меня то она должна была знать, с кем имеет дело. Если хотят не быть, а только ка­заться, то пусть ищут другого».

Николай Иванович хорошо понимал, что источник петербургских нападок на сестёр — В Крыму, где чиновники непосредственно страдали от их контроля. Поэтому он, как большинство в действующей армии, радо­вался увольнению главного виновника всех непорядков.

"Я дождался, наконец, что этого филина сменили: может быть, и мы к этому кое-чем содействовали... Я правду говорил: он не го­дится в полководцы, скупердяй... сухой саркаст, Отъявленный эгоист, — это ли полково­дец? Как он  запустил  всю  администрацию. все сообщения, всю  медицинскую часть! Это. ужас!

И взамен что же сделал в стратегическом отношении? Ровно ничего. Делал планы, да не умел смотреть за исполнением их, потому что ему недоставало уменья на это. Он не знал ни солдат, ни военачальников; окружил себя ничтожными людьми, ни с кем не сове­товался. Ему удалось надуть некоторых дура­ков, которые кричали, что без Меншикова Севастополь погиб. Но теперь все мы знаем, что Севастополь стоит совсем не через него, а вопреки ему... Я рад, что этого старого ску­пердяя прогнали. Он только что мешал».

Тиф свирепствовал в госпиталях. Сам Пиро­гов, все сестры, все врачи его отряда перебо­лели сыпным тифом, многие умерли. Все подвергались опасности от неприятельских снарядов во время переездов по городу, при работе в лазаретах, на своих кварти­рах.

Несколько раз возле Николая Ивановича разрывались бомбы. Но эти случаи не отра­жались на его самочувствии и работоспособ­ности. Когда врачи после небольшого ночного отдыха являлись рано утром на перевязочный пункт, они постоянно заставали Пирогова за работой. «Как родной отец о детях, так забо­тится Николай Иванович о раненых и боль­ных, — писала своим родным сестра милосер­дия А. М. Крупская.— Пример его человеко­любия и самопожертвования на всех дей­ствует. Все одушевляются, видя его».

Кроме сестёр общины, за ранеными ухажи­вали местные жительницы. Среди них были, как сообщает Николай Иванович, жёны сол­дат и офицеров, одна — дочь чиновника, де­вочка лет семнадцати, наконец, знаменитая Дарья, дочь матроса Черноморского флота, прославившаяся своими подвигами при уходе за ранеными.

С пятнадцатилетнего  возраста Дарья оста­лась круглой   сиротой.   Зарабатывала   свой хлеб стиркой белья  для  местных  жителей и. для   военных.   Жила она  в Севастополе на Корабельной стороне.

 Когда неприятель высадил войска в Евпа­тории, наше командование стянуло значитель­ные части к речке Альма. После первого сра­жения Дарья устроила при речке свой соб­ственный, ничем не оборудованный перевя­зочный пункт. Под неприятельским огнём она оказывала раненым первую помощь. Привык­шая к работе, неутомимая девушка быстро переходила от одного больного к другому, Любящие руки нежно перевязывали раны. Страдания уменьшались, раненые успокаива­лись.

После Альмы Дарья ухаживала за ране­ными и больными в Севастополе, работала на перевязочных пунктах, в лазаретах и госпита­лях, осаждённого города.

По приезде Пирогова в Крым Дарья яви­лась к нему, чтобы записаться в общину. Видя, как почтительно относятся к знамени­тому хирургу окружающие, слыша, как воен­ные фельдшера и госпитальные служители, обращаясь к Пирогову, называют его «превосходителъством», а между собой — генералам, Дарья оробела. У неё мелькнула было мысль уйти. В этот момент Николай Иванович окон­чил обход больных и увидел девушку с ме­далью на груди. Узнав от своего помощника, кто она, Пирогов ласково обратился к Дарье с приветствием и похвалил 'её за работу на пользу раненых. При первых словах Николая . Ивановича робость девушки как рукой сняло, и она сказала, что хочет продолжать работу вместе с приехавшими сестрами общины.

Пирогов вопросительно взглянул на стояв­шую возле него старшую сестру. Та сказала, что Дарья хорошо знакома с делом и справ­ляется с ним, как опытная госпитальная работ­ница, что она с полуслова понимает распоря­жения врачей. Николай Иванович поручил стар­шей сестре заняться с девушкой и подгото­вить её к приёму в общину. По некоторым формальным обстоятельствам Дарья, однако, в общину не вступила. Это не помешало ей работать попрежнему на пользу раненых, и Пирогов не уставал в письмах к жене и друзьям хвалить Дарью за её «благородную наклонность» помогать  раненым.

За своё героическое служение родной армии Дарья получила несколько наград. Имя этой девушки овеяно бессмертной славой. Оно за­нимает в летописях Севастопольской обороны одну из самых ярких страниц.

Герои наши любили своих «сестричек», от­носились к ним с душевней ласковостью.

Разоблачая бездельников, уча сестёр бо­роться со злом. Пирогов советовал обращать внимание не только на худую сторону.

— Не нужно  закрывать глаза на худое.— говорил Николай  Иванович, — но не следует выбрасывать и хорошее. Если нельзя вырвать сразу с корнем всё худое, то надо уцепиться обеими руками, ногами и зубами за хорошее и не выпускать того, за что раз ухватились.

Жалующимся на трудность борьбы с зло­употреблениями Пирогов отвечал стихами Карамзина:         Кто всё плачет, всё вздыхает,                                                                                                                                                                      

Вечно смотрит сентябрем, Тот  науки жить не знает.

—Посмотрите вокруг себя, — добавлял, он, имея в виду подъём общественного настрое­ния после   смерти   Николая I:— ведь новое потоком льётся к нашему   старому.  Старые мехи должны  лопнуть, наконец, от нового вина.

Пирогов учил, что нельзя жить только на­стоящим. Надо уметь жить и в будущем.

—Без этого умения — беда,— говорил он— Одна попытка  не удалась, надо  попытаться сделать иначе. Но   за   сделанное   однажды надо держаться крепко обеими руками.

Сестры держались. Они. по словам очевид­цев, выдерживали бомбардировку «с герой­ством, которое бы сделало честь любому сол­дату». На перевязочных пунктах и в госпита­лях они продолжали делать перевязки ране­ным, не трогаясь с места, когда бомбы летали у кругом и наносили присутствующим тяжёлые раны.

Николаю Ивановичу тяжело было наблю­дать «глупости и пошлости», какие делаются в штабе, видеть, «из каких ничтожных людей

состоят» штабы. «Это ли любовь к родине? гневно пишет Пирогов. — Это ли настоящая воинская честь? Сердце замирает, когда ви­дишь перед глазами, в каких руках судьба войны, когда покороче ознакомишься с ли­цами, стоящими в челе. Они, не стыдясь, не скрывая перед подчинёнными, ругают друг . друга дураками... Не хочу видеть моими гла­зами бесславия моей родины; не хочу видеть Севастополь взятым; не хочу слышать, что  его можно взять, когда вокруг его и в нём стоит слишком 100 000 войска; — уеду, хоть и досадно. Доложи великой княгине, что я не привык делать что бы то ни было только для вида».

Николай Иванович готов бороться. Но трудно всё время преодолевать «укоренив­шиеся преграды, что-либо сделать полезное, преграды, которые растут, как головы гидры: одну отрубишь, другая выставится».

Сильно огорчает Пирогова сознание, что своим отъездом из Крыма он сыграет наруку именно тем, с кем боролся за честь родины, за славу отечества, за здоровье героев — за­щитников Севастополя. Он видит и другие последствия его отъезда. «О, как будут рады многие начальства здесь, которых я так же бомбардирую, как бомбардируют Севасто­поль,— когда я уеду. Я знаю, что многие этого только и желают. Это знают и при­командированные ко мне врачи, знают, что их заедят без меня, и поэтому, несмотря на все увещания и обещания, хотят за мною бежать без оглядки. Достанется и сестрам; уже и те­перь   главные   доктора и комиссары   распускают слухи, что прежде, без сестёр, с од­ними фельдшерами, шло лучше. Я думаю, действительно для них шло лучше».

Хотелось быть сейчас в Петербурге в связи Со значительными переменами, ожидавшимися  в стране после смерти императора Николая.

Пирогов выехал из Крыма 13 (1) июня 1855 года. В письме из Севастополя он просил жену заблаговременно поселиться с детьми на даче в Ораниенбауме. Николай Иванович хотел проехать прямо на дачу, чтобы избежать, необходимости делать в Петербурге визиты и принимать гостей с их докучными расспро­сами. Это не избавило Николая Ивановича от свидания с представителями влиятельных при­дворных и правящих кругов, среди которых на первом плане были брат царя великий князь Константин Николаевич и тётка его ве­ликая княгиня Елена Павловна, вдова Ми­хаила Павловича.

Вокруг этих лиц уже тогда группировались те представители придворной аристократии и правящей бюрократии, которые сознавали, что феодально-крепостнический строй должен уступить место либерально-консервативному. Главные обличительные речи Пирогова благо­склонно выслушивались в этом кругу, посте­пенно заполнявшем правительственные места своими  ставленниками.

В этом же кругу охотно читались философ­ские трактаты Пирогова о назначении жен­щины-матери, о воспитании детей, о назначе­нии человека и т. п. Философские размыш­ления Пирогова были изложены им в обшир­ных письмах  1850 года к его невесте,  Александре Антоновне Бистром, ставшей вскоре после того его женой. Эти трактаты распро­странялись в списках по всей России. Их с одинаковым сочувственным вниманием читала либеральные чиновники в петербургских го­стиных и ссыльные декабристы в сибирских захолустьях. Эти письма-трактаты в некото­рых отношениях соответствовали программе либеральных преобразований, которыми пра­вящий класс хотел парализовать разрастав­шееся перед: Крымской войной и усилившееся во время войны революционное движение.

Признавалось необходимым провести неко­торые реформы в государственном управле­нии. Николай Иванович был согласен с этим. Но пока война не кончилась, все мысли, все усилия должны быть сосредоточены на ар­мии. Слушая либеральных представителей правящего класса, он думал о больном и ра­неном защитнике отечества, стремился вер­нуться на театр войны. Теперь канцеляристы военно-медицинского ведомства не посмели задерживать отъезд Пирогова в Крым.

В конце августа 1855 года Николай Ивано­вич снова был на фронте. В числе других мо­лодых врачей с ним приехал туда только что окончивший университет Сергей Петрович Боткин, прославивший впоследствии русское имя на весь мир как гениальный клиницист.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19