В той мере, в какой значительным является вес в этих странах квалифицированных кадров и специалистов из других арабских стран, нельзя исключать, что последние так или иначе будут вовлечены в разрешение этих проблем. Тем более, что играя ключевую с профессиональной точки зрения роль в функционировании экономик этих стран, они продолжают оставаться за бортом социальных и других программ, что рано или поздно неминуемо приведет к обострению социальной напряженности.
Особняком в этом ряду стоит Йемен. Оставаясь одной из самых бедных стран региона, к тому же отягощенной колоссальным внешним долгом, по разным оценкам, достигающим от 8 до 10 млрд. долл., Йемен производит впечатление затихшего на время вулкана.
Победа Севера над Югом в ходе гражданской войны 1994 г. не принесла решения социально–экономических проблем, особенно в том, что касается собственно Южного Йемена. По данным одного из докладов Мирового банка, по состоянию на конец 80 – начало 90-х годов Южный Йемен квалифицировался как страна с низким доходом. ВНП на душу населения составлял здесь 432 долл. по сравнению с 640 долл. в тот же период в Северном Йемене. Ни последующее объединение двух Йеменов (май 1990 г.), ни тем более гражданская война не принесли ожидаемого многими южанами «чуда». Напротив, многие наблюдатели отмечают если не значительное ухудшение для большинства южан социально–экономической ситуации, то по меньшей мере ее стагнацию. Немаловажным при этом является то, что за годы после объединения существенные потери понесли бывшие элитные группы Южного Йемена, будучи потесненные северянами. Гражданская война 1994 г. окончательно лишила эти группы политического веса в стране.
В этой связи можно предположить, что дальнейшее нарастание социально–экономических проблем в Йемене в целом и особенно в его южной части не исключает в недалеком будущем возможности нового взрыва как проявление временно затихшего конфликта между Севером и Югом если не с целью отделения последнего от первого, то по крайней мере за восстановление доступа к политической власти.
Другим источником конфликтности в регионе, способным проявить себя как самостоятельно, так и скорее всего вкупе, а точнее в качестве внешнего оформления, с конфликтным потенциалом в социально–экономической сфере, является наличие в большинстве государств региона этнорелигиозных противоречий.
Значимость и действенность последних обуславливается их «включенностью» в существующие здесь системы политических и социально–экономических отношений. Последние, как правило, сохранили свой традиционный характер и построены на основе общинно–иерархического принципа. А это означает, что жестко структурированные изнутри и сохраняющие свою жизнеспособность традиционные общины столь же жестко вписаны в систему политической и экономической власти.
Примером этого является не только Сирия с правящей здесь алавитской общиной во главе с Х. Асадом, составляющей национальное меньшинство (около 10% населения страны), но и другие страны региона. В Ираке, например, не говоря уже о курдской проблеме, традиционно шиитское население управляется союзом суннитов (20–25% населения) и христиан (около 10%). В Иордании, где численно преобладают палестинцы, власть короля Хусейна, выходца из рода Хащемитов (Хиджаз) строится на опоре на иорданские бедуинские племена и выходцев с Кавказа, получивших условно объединяющее их название – «черкесы».
Но, пожалуй, наиболее ярким примером общинно–кланово–религиозных противоречий продолжает оставаться Ливан. В этой связи звучавшие многие годы утверждения о существовании здесь одном из самых демократичных систем политической власти на Ближнем Востоке (не считая Израиля) представляются, мягко говоря, некорректными. На самом деле политическая система Ливана и до гражданской войны и теперь представляла и представляет собой ту же традиционную жестко иерархически структурированную схему власти, к тому же в отличие от других стран Арабского Востока – закрепленную в конституции. При этом, однако, следует иметь в виду, что длительность относительно спокойного функционирования данной системы базировалась не только на межобщинно–клановом согласии с существующим статус–кво, а также экономическом местом и ролью каждой из этих общин, но и внутриобщинном согласии по вопросам представительства собственно общины на общеливанском уровне.
Достаточно бурное, но весьма однобокое социально–экономическое развитие Ливана в 60-е и 70-е годы, помноженное на изменение численного равновесия религиозных общин, в том числе в пользу мусульманской (суннитской и шиитской), объективно и неизбежно должны были привести к новому межобщинному конфликту. Поэтому «палестинский фактор» сыграл здесь хотя и важную, но все же скорее всего не основную роль, став лишь своего рода катализатором нарастающего здесь внутреннего конфликтного потенциала.
Более того, последующий ход развития событий и особенно гражданская война в значительной мере разрушила и изменила не только систему и механизмы выработки межобщинного, но что самое главное – систему и механизмы достижения внутриобщинного согласия по вопросу представительства каждой из этих общин в отношениях с другими религиозными общинами.
Поэтому возможное мирное урегулирование между Ливаном и Израилем, как представляется, вряд ли автоматически приведет к разрешению внутриливанского кризиса. Изменившееся межобщинное и внутриобщинное соотношение сил наряду с приобретенной за годы гражданской войны традицией насилия, на которой выросло уже новое поколение, обуславливает сохранение мощного внутреннего конфликтного потенциала, и, как следствие, непростой и длительный характер урегулирования.
При этом роль «сирийского фактора» в урегулировании внутриливанского кризиса не просматривается однозначно. Опыт гражданской войны, равно как и последующего развития событий вплоть до сегодняшнего дня показывают, что Сирия может оказывать как стабилизирующее, так и дестабилизирующее воздействие на ход и развитие ситуации в этой стран
Причина этого заключена прежде всего в заинтересованности Сирии в сохранении здесь своего присутствия, что ни для кого не составляет тайны. Вместе с тем, другой причиной этого является то, что неустойчивое внутреннее межобщинное равновесие в каждый данный момент базируется на поддержке или, напротив, нейтрализации Сирией тех или иных общин или даже отдельных их составляющих групп. При этом, как уже отмечалось, если Сирии такая роль импонирует в силу ее заинтересованности в сохранении своего присутствия, то сама возможность для нее играть роль своего «внешнего арбитра» базируется на заинтересованности многочисленных участников внутриливанского конфликта в использовании Сирии в качестве «союзника» с целью либо сохранения, либо изменения своего места в пестрой палитре действующих на внутриполитической арене Ливана сил.
Поэтому разрешение внутриливанского кризиса содержит в себе огромное количество «если». Учитывая интерес Сирии к обеспечению своего присутствия в этой стране, вряд ли можно рассчитывать на то, что именно сирийская стороны будет подталкивать в ближайшем будущем к окончательной стабилизации ситуации. Таким образом, сведение к минимуму вышеуказанных «если» возможно лишь при условии, что прежде всего участники внутриливанского конфликта урегулируют существующие между ними противоречия, равно как и достигнут минимального консенсуса в отношении «сирийского фактора».
Однако перспективы такого сценария представляются, во всяком случае, в ближайшем будущем, менее вероятными, нежели дальнейшая стагнация ситуации. А следовательно, Ливан будет по–прежнему в ближнесрочной перспективе представлять собой источник и предмет конфликтности в регионе.
Вместе с тем и тот, и другой из классифицированных источников возможных конфликтов в регионе могут и отчасти уже вливаются в набирающую силу тенденцию роста движений исламского фундаментализма, в основе чего лежит процесс политизации ислама.
Различные существующие оценки этой тенденции как на Западе, так и в России, варьирующиеся от крайне отрицательных до умеренно–оптимистических, в значительной своей части лишь описывают данное явление, но не объясняют его. Это, как представляется, не только смазывает общую картину происходящего, но главное – не дает возможности прогнозировать ситуацию. При этом к тому же «за кадром» остается вопрос (и соответственно ответ на него), чем объяснить тот факт, что движение исламского фундаментализма набирает силу не только в странах, столкнувшихся или сталкивающихся с комплексом неразрешимых социально–экономических проблем, как например, Алжир, отчасти Египет и Йемен и т.д., но и страны весьма благополучные – Саудовская Аравия, Бахрейн.
Не претендуя на полноту и окончательность ответа о причинах усиления движений исламского фундаментализма, выскажем свои соображения и понимание истоков данной проблемы.
Во-первых, зарождение и оформление исламского фундаментализма как движения политического характера происходило на рубеже 70–80-х годов. При этом, как правило, о чем свидетельствуют опыт Ирана, а затем Алжира, преимущественно в странах, столкнувшихся с нарастающим комплексом проблем социально–экономического развития. Таким образом, само движение носило в значительной степени характер протеста низов, облеченного в религиозную оболочку. К слову, практически все движения такого рода, действующие и в других странах, в том числе и зоны Персидского залива, в той или иной мере, содержат такой элемент социально–экономического протеста.
При этом прогноз демографического и экономического развития стран региона крайне малоутешителен. Так, согласно данным Мирового банка, арабские государства и Иран в следующие 15 лет должны будут создать почти 50 млн. рабочих мест с тем, чтобы трудоустроить достигающее трудоспособного возраста молодое поколение. Состояние экономического развития как Ирана, так и большинства арабских стран (в частности, таких, как Алжир, Египет, Йемен и т.д.) дает крайне мало надежд на это. По данным того же Мирового банка, в 60-е годы средний доход на душу населения в семи наиболее благополучных арабских странах несколько превышал аналогичный показатель для так называемой семерки восточноазиатских «тигров». По состоянию на начало 90-х годов, этот показатель для арабских стран составлял всего лишь 3 342 долл., в то время как для вышеупомянутых стран Юго–восточной Азии он достиг уровня 8 900 долл., а в Израиле – 13 000 долл. Демографический прогноз Мирового банка для региона Ближнего Востока исходит из того, что население последнего достигнет 448 млн. чел. к 2000 г. и 1,7 млрд. чел. к 2100 г.
Во–вторых, тому, что собственно этот протест облекался и облекается в форму политического ислама способствовало и способствует то, что в условиях авторитарных (будь то однопартийные, условно светские, или королевские, освященные исламом,) режимов ислам оставался и остается единственным легальным каналом любого вида и типа недовольства, что, кстати, имеет под собой глубокую историческую традицию. И это не говоря уже о том, что ислам был и остается наиболее понятной и приемлемой широкими массами населения этих стран идеологической концепцией.
Более того, политизация ислама обусловлена еще и тем, что неспособность большинства правящих режимов, освященных светскими идеологическими концепциями различного рода национализмов и «национальных социализмов», включая так называемую концепцию социалистической ориентации, окончательно дискредитировали себя, породив разочарование и неверие широких масс в истинность и справедливость первых. Коллапс «мировой соцсистемы» и развал СССР поставил в затруднительное положение и склонную к «левым» взглядам интеллигенцию этих стран и особенно традиционно радикально настроенное студенчество, подтолкнув последних к исламу, в котором в отличие от всех других концепций. в том числе и концепции «демократического либерализма», они увидели возможность реализовать (в большей или меньшей степени) свои условно «левые» взгляды.
Страницы: 1, 2, 3
