В последние свои годы в России, трудные для жизни и выживания, для деятельности и искусства, творческая активность Г. Иванова не пошла на убыль. В эти годы, когда столь трудно, а порой и было невозможно издать новую книгу, Г. Иванов участвует в поэтических вечерах, читает стихи вместе с Н. Гумилевым и А. Блоком, переводит с французского и английского для издательства «Всемирная литература», вступает в Петроградский союз поэтов, принимает участие в новом «Цехе поэтов» и в самиздатовском журнале «Новый Гиперборей», работает в литературных студиях. Когда же с наступлением НЭПа с книгопечатанием становится чуть легче, участники «Цеха» начинают выпускать альманахи.

Одновременно Г. Иванов готовит к печати сборник стихотворений «Сады» - творческий итог всех лет, прошедших со времени «Вереска». «Сады» - романтическая книга; в ней присутствует поэтический Восток, воспринятый через русский XIX век и показанный средствами акмеистической поэтики. Но еще точнее, в «Садах» Г. Иванов свободно переходит от романтических мотивов к классическим и обратно. И пафос воспевания старой общечеловеческой культуры находит новую жизнь в стихах, написанных в годы надругания над классическим наследием. Контраст обыденного и вдохновенного, низшей и высшей реальности создает энергетическое поле этой книги:

Обыкновенный день, обыкновенный сад,

Но почему кругом колокола звенят

И соловьи поют и на снегу цветы,

О почему, ответь, или не знаешь ты? Иванов Г. Поэзия. М., 1993. С. 44.

«Сады» были лучшей, но не последней книгой, написанной в России. В 1922 г. вышел его сборник «Лампада», представляющий в основном итоги двенадцатилетнего творчества, свого рода «Избранное» из предшествовавших «Лампаде» пяти книг и стихотворений, в свое время не включенных в них.

Однако, по мнению А. Г. Соколова, Г. Иванов «программно не хотел видеть того огромного социального и духовного сдвига в жизни Родины, который волновал Блока, Брюсова, Белого, а среди акмеистов - прежде всего Ахматову». Соколов А. Г. Судьбы русской литературной эмиграции 1920-х годов. С. 74 - 78.

Об удаленности стихов Г. Иванова «от всего насущного» в русской общественности начала века сказал в 1919 г. в одной из своих рецензий А. Блок: «… страшные стихи ни о чем, не обделенные ничем - ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем - как будто нет этих стихов, они обделены всем, и ничего с этим сделать нельзя». Блок считал, что в стихах Г. Иванова нет души.

В последний свой петербургский год Г. Иванов проявил себя в еще одной литературной ипостаси. Его известность как поэта благодаря «Садам» возросла чрезвычайно. До революции он был в некоторой степени известен и как прозаик - автор печатавшихся в иллюстрированных журналах рассказов. В годы военного коммунизма и НЭПа он работал и как переводчик французской и английской поэзии. Читателям «Аполлона» и «Русской воли» он был известен как литературный критик. Теперь же, разбирая архив Н. Гумилева, он увидел, что именно ему надлежит выступить в качестве редактора-составителя и исследователя творческого наследия погибшего друга.

Перед отъездом из России он подготовил к печати Гумилевские «Письма о русской поэзии» - своего рода малую энциклопедию поэзии серебряного века, а также «Посмертные стихи» Н. Гумилева. Знакомством с Н. Гумилевым началась фактически литературная биография Г. Иванова, и публикацией Гумилевского наследия закончился для него петербургский период его творчества и жизни. Неудивительно поэтому, что Н. Гумилев и его окружение играют столь существенную роль в мемуарах Г. Иванова - как в «Петербургских зимах», так и в «Китайских тенях».

Отъезд был бегством из страны «победившего пролетариата». Но уезжал Г. Иванов вполне легально, «посланный, - как вспоминала И. Одоевцева, - в Берлин и Париж для составления репертуаров государственных театров». Соколов А. Акмеисты: Г. Иванов // Судьбы русской литературной эмиграции 1920-х гг. М., 1991. С 76.

Поселившись в Берлине, где эмигрантская культурная жизнь тогда била ключом, Г. Иванов еще не представлял себе со всей отчетливостью, что командировка окажется более чем затяжной - продлится тридцать шесть лет, до последних мгновений его странствия земного. Советская Россия так и не дождется «командировочного».

Глава 2. Эмиграция

§1. Жизнь и творчество Г. Иванова в довоенный период

Год, проведенный в Берлине, явился временем подведения итогов. Г. Иванов переиздавал свои сборники стихов, участвовал в переиздании альманахов «Цеха поэтов», предпринял усилия продолжить и другие «цеховые» традиции. Только переехав весной 1923 г. в Париж, он окончательно осознал, что транзитное состояние между «там» и «здесь» завершилось, начинается новый период жизни, открываются новые горизонты творчества.

Сложной и противоречивой была культурная и научная жизнь эмиграции. «… Когда на родине было провозглашено истребление традиции и национального самосознания, - пишет Михаил Назаров. - на долю тех представителей народа, которые оказались - пусть в чужих странах, но в мире сохранивших традиционных ценностей - выпала труднейшая задача: продолжить, в меру возможностей, духовное творчество своей нации». Назаров М. Указ. соч. С. 6 - 7.

«Уходящие тени» - так в 1921 году назвал белоэмигрантских литераторов Н. Мещеряков в одном из своих очерков. «Вспомните, читатель, картину Максимова «Все в прошлом», - писал он в журнале «Красная новь». - В кресле сидит старая дама-помещица. Кругом цветущие кусты сирени. Вдали помещичий дом. Старая дама глубоко погружена в воспоминания молодости. Она живет только ими. Она не видит молодой, новой жизни, которая пышно расцветает вокруг нее. Эта картина часто вспоминается мне, когда я читаю белогвардейские книги и журналы». Цит. по: Шкаренков Л. К. Агония белой эмиграции. М., 1987. С. 106.

Эмигрантская жизнь мало привлекала известных писателей-эмигрантов, они жили воспоминаниями о России, той России, которая была им близка и знакома. А. И. Куприн, говоря о своей жизни на чужбине, жаловался: «Ну что же я могу с собой поделать, если прошлое живет во мне со всеми чувствами, звуками, песнями, криками, образами, запахами и вкусами, а теперешняя жизнь тянется передо мною как ежедневная, никогда не переменяемая истрепленная лента фильма». Там же.

Для И. А. Бунина, например, основной темой стал мир русской помещичьей усадьбы. «Это был человек, - писал Симонов, - не только внутренне не принявший никаких перемен, совершенных в России октябрьской революцией, но и в душе все еще никак не соглашавшийся с самой возможностью таких перемен, все еще не привыкший к ним как к историческому факту». Бунин И. Указ. соч. С. 61.

К такому же типу эмигрантов принадлежал, пожалуй, и Георгий Иванов. Слово «эмиграция» И. Одоевцева не очень любила: «Мы никогда не чувствовали себя эмигрантами. Мы были и останемся русскими писателями». Одоевцева И. Указ. соч. С. 3.

На мировоззрении г. Иванова в эмиграции сказалось его политические взгляды. Он, как, к примеру, З. Гиппиуз и О. Мережковский, всегда был за интервенцию и на протяжении всей жизни не оставлял надежды на свержение большевистского строя.

Нам трудно сказать, был ли Георгий Иванов монархистом, так как на это нет прямых указаний. Во всяком случае, царская семья периодически всплывает в его творчестве, как осколок старого мира, более правильного мироустройства, нежели советская власть.

Образы царской семьи романтизируются, наделяются сакральным смыслом:

* * *

Эмалевый крестик в петлице

И серой тужурки сукно...

Какие печальные лица

И как это было давно.

Какие прекрасные лица

И как безнадежно бледны -

Наследник, императрица,

Четыре великих княжны... Строфы века. Антология русской поэзии / Сост. Е. Евтушенко. Минск - М., 1995.

Тоска по потерянному миру, по безнадежно ушедшему миру сквозит и в поэзии Г. Иванова, и в прозе. «Распад атома» показывает героя не только в состоянии крайнего отчаяния, но и в исторической перспективе: «Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула? Пушкинская Россия, зачем ты нас предала?» Иванов Г. Распад атома // Собр. Соч. Т. 2.

Та же тоска определяет и тональность его воспоминаниий. В мемуарной литературе о серебряном веке Георгию Иванову принадлежит своего рода первенство. И хотя эта обширная литература не началась с этого писателя, однако трудно назвать запомнившиеся мемуары, написанные до «Китайских теней». Их Г. Иванов начал писать в середине 1924 г., еще не прожив и года в парижской эмиграции.

Попытаемся проанализировать источниковедческую ценность этих сочинений.

Как личность и как писатель Г. Иванов целиком зависел от петербургской атмосферы, и ее исчезновение переживалось им как личная утрата. В этом расположении духа он, естественно, и обращается к мемуарам - к роду литературных упражнений, к которому эмиграция проявляла особенный интерес.

Воспоминания начали печататься в парижской газете «звено» 7 июля 1924 г. С самого начала Г. Ивановым был задуман цикл-серия мемуарных очерков. С самого начала определился и замысел: «Быт литературного Петербурга последних 10 - 12 лет», т. е. с 1910 по 1922 г. Хотя название, возможно, было заимствовано у А. Толстого, выпустившего в 1922 г. сборник рассказов «Китайские тени», то замысел и реализация у Г. Иванова полностью самостоятельны. Его привлекает «дух мелочей», говоря словами М. Кузьмина, Г. Иванов в своих мемуарах - художник атмосферы, духа времени. Недаром в качестве эпиграфа к другим своим мемуарам - «Петербуржским зимам» - Г. Иванов взял строфу Г. Адамовича: «… Но брезжил над нами тогда // Какой-то божественный свет, // Какое-то легкое пламя, // Которому имени нет».

«Мне часто придется говорить как будто о мелочах и пустяках, - предуведомляет Г. Иванов читателя, - но я думаю, эти мелочи достойны внимания, если именно они были тем воздухом, которым дышало целое поколение деятелей русского искусства».

Говоря о репрезентативности мемуаров Г. Иванова как исторического источника, следует заметить, что он был не просто врун и выдумщик, выдумка ему была нужна, соответствовала его целям. Интересно и важно сравнить прозу Г. Иванова и его мемуары: его проза документальна, он четко следовал прототипы, а мемуары - нет. Казалось бы, отчего такое противоречие? На наш взгляд, мемуары Георгия Иванова оказались несвободными от выдумки, поскольку главным его героем была атмосфера эпохи, которая должна была быть выписана с несравненной верностью - и писатель, вероятно, полагал, что лучше уж деформировать факт, если он не работает на атмосферу эпохи: тем хуже для факта! - перефразируя известную фразу.

Таким образом, герой Г. Иванова - атмосфера, в которой легко и глубоко дышится, которая заражает энергией. При этом она не застывает, а меняется, неизменным остается Петербург как фон серьезного рядом со смешным, трагического рядом с анекдотическим. С этой точки зрения… будет интересно историкам популярного ныне жанра повседневности, историкам эпохи. Кто изучает атмосферу и характерные черты феномена Серебряного века, богемную жизнь - в этом субъективность рассказчика… будут полезны даже малоправдоподобные анекдоты, так как они являются отражением сплетен, мировосприятия и восприятия отдельных знаковых фигур в этой среде.

Число характеров, выведенных или упомянутых в этих воспоминаниях, очень велико: А. Ахматова, А. Блок, В. Брюсов, Д. Бурлюк, С. Гедройц, Василий Гиппиус, Василиск Гнедов, А. Крученых, М. Кузьмин, М., Лозинский, О. Мандальштам, В. Нарбут, К. Олимпов, В. Пяст, В. Розанов, А. Рославлев, И. Северянин, Ф. Сологуб, А. Тиняков, К. Фофанов, В. Хлебников, К. Чуковский, В. Шилейко, Ю. Юркун и др. Можно почерпнуть определенные биографические сведения даже о писателях, с которыми Г. Иванов имел мало общего, видел раз-другой: Уэллсе, Амфитеатрове, И. Ясинском. Но насколько они достоверны, если даже в рассказе о главных своих героях - Н. Гумилеве и О. Мандельштаме, ближайших друзьях Г. Иванова, он не был свободен от выдумки.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6