Система репетиций заставляла серьезно и отчетливо работать. Это само собою наталкивало учащихся на чтение - и пробелы лекций успешно пополнялись путем серьезной самодеятельности.
"Читали в нашем курсе, - пишет барон Корф, - на русском и трех иностранных языках, но на английском лишь немногие, хотя всякий из нас и должен был в последнем курсе писать сочинения по-английски. Я решительно не помню, чтобы у нас читались романы; если и читались, то весьма редко, и я не прочел в лицее ни одного; но читалась масса классических произведений и научных книг". "Не только по литературам, но и из многих других наук старались мы отвечать так, чтобы видели, что человек читает".
За вычетом указанных выше недостатков, состав преподавателей был, в общем, хорош. Наиболее связно и стройно был поставлен юридический отдел курса, преимущественно с университетским составом преподавателей. Насколько лекторы французского и английского языков были смешны в роли натуралистов (как преподаватели зоологии и ботаники - по заказу и наряду), настолько, наоборот, они оказывались сведущими в роли преподавателей специальных своих предметов. Не ограничиваясь разбором изящных произведений лишь с эстетической точки зрения, они старались всякое литературное произведение связать с его временем и не чуждались истории научного и философского развития своего народа. Поистине можно сказать: "Гони природу в дверь - она влетит в окно". Те пробелы, которые и были в преподавании некоторых гуманитарных предметов, восполнялись до известной степени широкой и удачной постановкой преподавания французской и английской литератур.
В общем, барон Н. А. Корф прав, вспоминая свою лицейскую пору добрым словом, хотя ему пришлось учиться там в период замены традиционного "колокольчика" барабанным боем и обязательной получасовой маршировки ежедневно под руководством унтер-офицеров и наблюдением инспектора лицея.
С малых лет приученный самостоятельно и ответственно работать, юноша Корф серьезно и с большею пользою трудился в лицее над своим самообразованием. На лицейской скамье он не только прочитал, но даже изучил в подлиннике "Дух законов" Монтескье, испещрив собственный экземпляр этой книги своими заметками. С восторгом была прочитана им также и "История цивилизации в Европе" Гизо. Увлекался и запрещенными в то время "Записками по всеобщей истории" профессора педагогического института Лоренца. В бытность на последнем курсе лицея у него были отобраны инспектором сочинения Фейербаха, но его отстоял профессор П. Д. Калмыков, доказавший, что книга эта "имеет ближайшее отношение к теории права и потому должна быть разрешена". Вообще, барон Корф много и серьезно читал по всем главнейшим предметам лицейского курса. У него рано образовалась страсть покупать книги на свои средства. Во все время пребывания в лицее он получал по пяти рублей в месяц на извозчиков и перчатки. Предпочитая ходить пешком и никогда не надевая перчаток, он все свои карманные деньги целиком обращал на книги, покупая последние, ради дешевизны, у букинистов. Под влиянием благотворной внутренней работы юноша скоро понял, что "наука - одна, что задача ее состоит в изучении человека и природы и что различные науки, по которым читаются лекции под разными названиями, не что иное как различные точки зрения все на того же человека и его деятельность и на природу". Целый переворот в душе юноши произвело это открытие, разом внеся осмысленность в учение, сделав его задачей и целью всей последующей жизни. Рано зародилась у барона Н. А. Корфа страсть к писательству. Еще будучи в лицее, он задумал переводить трагедию Корнеля с подлинника на немецкий язык, который, под влиянием только что прочитанных им гекзаметров "Мессиады" Клопштока, казался ему как бы специально предназначенным для "высокого стиля". В эту же пору он написал три повести, так и оставшиеся, к сожалению, в рукописях, "в качестве пожизненно заключенных,- иронизирует барон Корф в своих "Записках", - просто по той причине, что от этой неволи никто ничего не потерял и не потеряет". Очень жаль, однако, что это "пожизненное заключение" продолжается даже и после смерти автора.
Вкус к литературным занятиям развился у Н. А. Корфа под влиянием даровитого дяди его, барона Федора Федоровича Корфа, умершего в молодом возрасте, известного в литературе по его "Воспоминаниям о Персии", по остроумным фельетонам в "Русском инвалиде" и по комедиям, которые и до сих пор еще держатся на театральной сцене. ?. ?. ?орф также подметил страсть к литературным занятиям у своего племянника. Однажды, считая племянника ушедшим, он сказал своей жене: "Вот единственный человек в нашей семье, который будет писать". Ввиду уважения к литературному дарованию дяди эта аттестация привела юношу в неописуемый восторг, тем более, что отдавая дань высокому идеализму той поры и личному увлечению, он смотрел на литературное дело как на священнодействие. Не представляя себе даже возможности существования литераторов, торгующих совестью и пером, литераторов-хамелеонов, литераторов-пресмыкающихся, литераторов-доносчиков, он смотрел через розовую юношескую призму на писательство как на самую высшую ступень педагогической деятельности, в смысле просвещения и руководства всей грамотной частью населения. Педагогов же, как мы уже знаем, он высоко ценил. Он сознавал, что за время своего раннего бесприютного детства решительно всем обязан им. Кроме того, изведав гнет лично на самом себе, он возмущался несправедливым отношением общества к лицам педагогической профессии, особенно же к гувернерам и гувернанткам как людям угнетенным. Таким образом, свои юношеские симпатии к педагогической деятельности барон Корф перенес и распространил на литературную деятельность, сблизив в своем представлении два эти поприща деятельности, несомненно имеющие между собою очень много общего.
В бытность свою в младшем отделении лицея, т.е. на 16-м году жизни, барону Корфу пришлось серьезно испытать свои преподавательские силы. В лицей поступил среди учебного года сын бывшего в то время нашим генеральным консулом в Триесте графа Кассини. Отлично подготовленный по всем предметам, он ни слова, однако, не знал по-русски. На вызов директором желающих преподавать ему русский язык отозвался только барон Корф, в годичный срок настолько подвинувший Кассини в русском языке, что тот владел им так же свободно и правильно, как и природным своим итальянским. Этот успех Корф приписывает "богатым дарованиям ученика"; но нужно же, конечно, отдать должное и "дарованию" юного учителя.
В старшем отделении лицея особенно трудным предметом считалась "теория уголовного права". Перед "репетициями" из среды товарищей находились желающие послушать объяснения барона Корфа по этому предмету, что доставляло ему невыразимое удовольствие. Не ускользнула от его внимания и ничтожная школка грамотности, существовавшая в лицее для детей находившихся в нем служителей, помещавшаяся в лицейском предбаннике, в которой учил диакон, посвященный в сан из дьячков. Это была школа беспрерывного сечения, побоев, вопля и слез детей, - как характеризует ее барон Корф. Он посещал эту школу, но неизвестно, однако, какое именно участие принимал в ней. Вообще же, во все время пребывания его в лицее в нем был обострен интерес к педагогической деятельности. Как он сам говорит в "Записках", "начиная с пятнадцатилетнего возраста, не проводил ни одних каникул, не обучая какого-нибудь крестьянского мальчика".
Подводя общий итог влиянию лицея на барона Корфа, нельзя обойти молчанием следующей характерной подробности. "Единственным профессором, - говорит он в своих "Записках", - косвенно, но сильно поддержавшим выработанную во мне раньше мечту о работе на благо крестьян, был профессор и известный в то время ученый Сахаров. Он читал нам, быть может, никому из нас не нужную палеографию, обучая нас разбирать и воспроизводить древние рукописи, написанные уставом, полууставом и скорописью; но важно то, что он был из первых собирателей народных сказок и преданий и, записав их, напечатал под именем "Сказания русского народа". Некоторые из нас не только прочитали эту книгу, но и искали общества этого представителя народного начала в нашей среде".
Серьезно работая, Корф прошел лицей одним из первых, получив, однако, серебряную медаль вместо золотой за "поведение". Вообще, и в пансионе Филиппова, и в лицее барон Корф никогда не был в категории так называемых "благонравных". Будучи от природы человеком кротким, он, тем не менее, часто подвергался обвинениям в "дерзости" - только за прямоту, за неуменье смолчать. Года же за два до выпуска из лицея он еще и курил в течение нескольких месяцев, да притом так неловко, что попадался и раза три сидел за курение в карцере.
Эта школьная дрессировка совершенно не соответствовала нравственному облику барона Корфа, бывшего в это время уже зрелым юношей, обращавшим на себя внимание преподавателей серьезным отношением к занятиям. Об этом можно судить, между прочим, по письму к нему академика Я. К. Грота, бывшего профессором его по лицею. В 1867 году, т.е. примерно через 13 лет уже после окончания лицея, академик Грот в деловом письме своем к барону Корфу между прочим говорит:
"Зa вашею деятельностью я всегда следил, сколько мог, по газетам и разным статьям вашим, в которых, кроме благородного образа мыслей и основательности познаний, обращает на себя внимание и прекрасное перо. Задатки этого видел я еще в лицейских ваших упражнениях и не забыл вашего сочинения об истории Карамзина".
Итак, в 1817 М. А. Корф окончил курс с правом на серебряную медаль и стал делать стремительную карьеру в Министерстве юстиции, в Комиссии по составлению "Полного собрания законов" и "Свода законов". В 1831 Корф стал управляющим делами Комитета министров, в 1834 - государственным секретарем, доверенным лицом Николая I, в 1843 вошел в число членов Государственного совета.
В 1848, когда правительство, напуганное рев. во Франции, учредило цензурный комитет, "совершенно удушивший русскую печать", Корф был одним из трех его членов, а в 1855 - 1856 стал его председателем. В 1849 Корф был назначен директором Императорской публичной библиотеки в Петербурге, много сделал для ее процветания, в частности при нем хранилище пополнилось ценными коллекциями книг и рукописей.
Особая роль в становлении Московского публичного и Румянцевского музеев принадлежит петербургским библиотекам и прежде всего Императорской публичной библиотеке, чей директор Модест Андреевич Корф не только сам поручил Одоевскому составить записку о бедственном положении Румянцевского музея в Петербурге и возможности перевода его в Москву, но и "желал явить новый знак своего искреннего сочувствия и содействия к дальнейшему преуспению Московской публичной библиотеки, ходатайствовал об обращении в нее книг". Многие тысячи томов русских, иностранных, первопечатных книг из дублетов Императорской публичной библиотеки в ящиках с реестрами, каталожными карточками отправлялись во вновь создаваемую в Москве библиотеку. Сюда же отправлялись и дублеты из переданных в Императорскую публичную библиотеку фондов Императорского Эрмитажа.
В 1861 Корф был начальником II Отделения имперской канцелярии, с 1864 возглавил Департамент законов Государственного совета, стал библиографом и историком официозного направления, написав "Восшествие на престол Николая I", "Жизнь графа Сперанского" и сочиненной для императорской фамилии тайной истории "Браунщвейгского семейства". Он оставил воспоминания о Пушкине, окрашенные недружелюбно-пристрастным отношением к поэту. В 1872 Корф был возведен в графское достоинство.
Барон М. А. Корф умер 2 января 1876 г. в Санкт-Петербурге.
М. А. Корф был историком официозного направления, однако он не совсем вписывается в «реакционное» направление.
Страницы: 1, 2, 3
