6
Двухтомник Бориса Миронова «Социальная история России» за последние шесть лет вышел третьим изданием. Первое было совсем недавно - в 1999 г., а уже через год книгу перевели и издали в США.
В статье В. В. Согрина Согрин В. В. Клиотерапия и историческая реальность: тест на совместимость (Размышление над монографией Б.Н.Миронова «Социальная история России периода империи») // Общественные науки и современность. 2002. N 1. С. 144-160. дается высокая оценка фундаментальной монографии Б. Н. Миронова, рассматривающей историю имперского периода отечественной истории в междисциплинарном научном контексте, используя элементы «новой социальной истории». Критически переосмыслена его философия истории. Показано, что конкретно-исторические исследования ученого, представленные в основном в первом томе труда, в частности, концепция тотального закрепощения российского общества, сближающая образ самодержавия и восточной деспотии, вступают в противоречие с поставленной им идеологической задачей внушения обществу исторического оптимизма (клиотерапия), реализуемой в основном во втором томе. Попытка историка представить цивилизационную специфику развития России как часть пессимистического исторического мифа опровергается при помощи собранного им материала. Продемонстрировано, что вместо пессимистического мифа историк пытается создать новый, оптимистический миф о существовании «народной» или «патриархальной» монархии в Московской Руси XV--XVII веков и общей прогрессивности истории имперской России. В частности, неудовлетворительными представляются игнорирование восточно-христианских и золотоордынских корней российской цивилизации; формально-правовая концепция правомерного государства, затушевывающая разницу между правом как формой проявления властной воли и как формой общественного компромисса; попытка наделения самодержавия статусом лидера модернизации, что ведет к игнорированию социально-политической стороны этого процесса.
Новым фактором в развитии фундаментальных дискуссий о российской/советской истории является участие в них собственно российских историков, транслирующих или творчески развивающих концепты западной русистики. Двухтомник Б. Н. Миронова "Социальная история России" является ярким примером применения немарксистской теории модернизации и подходов социальной истории для решения вопроса о "нормальности" российского исторического развития. Наряду с собственно исследовательскими задачами, Миронов, будучи российским историком, также формулирует общественную значимость своей работы, которая, по его мнению, заключается в клиотерапии российского исторического сознания, т.е. в коррекции стигматизированного образа российской истории как девиантной или непоправимо отстающей от европейского развития. Такая постановка вопроса показывает, насколько плотно исторические вопросы переплетаются с вопросами политики и - шире - с проблемами понимания постсоветской реальности. Проблема нормальности/девиантности истории России напрямую связана с дискуссией о возможности постсоветской России интегрироваться в современное мировое сообщество на правах демократического общества и правового государства. Процесс интеграции, в свою очередь, основан на процессе реформ, история которых в современной России знала как радикальную фазу кардинальной ломки доставшихся от советского периода институтов, социальных отношений и ментальностей, так и эволюционистско-синтетическую фазу сочетания экономических преобразований с консервативными тенденциями в государственно-политической сфере, частью которых является ретро-стиль новой государственной символики. Несложно рассмотреть за этими разными стратегиями реформ логику "тоталитарной" и "модернизационной" парадигм. Реформаторский радикализм исходил из посылки несовместимости советского наследия с демократическим будущим новой России. Парадоксальным образом, именно эта логика разрушала предпосылки для складывания гражданского общества (противоядия от тоталитаризма), которое нуждается в "густоте" социальных отношений, традициях и символах. С другой стороны, формула "реформы в экономике - авторитарный технократизм в политике" определенно отсылает к модернизационной логике, в силу которой успешность преобразований измеряется общими социально-экономическими показателями, а экономические реформы мыслятся как предварительный базис для построения демократии. Подобное нормативное понимание модернизации может быть опасно для стратегии демократических реформ, так как авторитарный политический режим в XX веке оказался вполне совместимым с рыночными формами хозяйствования. По мнению А. Ахизера, Борис Миронов видит в историческом развитии России эволюцию от общности к обществу (по Фердинанду Теннису), трудную и противоречивую, но неизбежно ведущую к гражданскому обществу, правовому государству и т. д., то есть повторение пути, которым давно идут западные страны. Ахиезер А. Специфика исторического опыта России: трудности обобщения (Размышления над книгой Бориса Миронова) // Pro et Contra. Т. 5. Осень 2000.
Уже на первых страницах он постулирует "нормальность российского исторического процесса" (т. 1, с. 17). Однако об эталоне этой "нормальности" и о том, как ее определить, ученый умалчивает. Между тем в книге можно найти целый реестр отклонений от нормы в развитии России: признается трагичность российской истории, ее кровавый драматизм, цикличность, маятниковость и инверсионные повороты. Но все это, как бы не выходя за рамки "нормальности", гарантирующей России, по мысли автора, достижение благосостояния, правового государства, гражданского общества "и все другие блага цивилизации, которых так жаждет современный россиянин" (там же). Миронов составил и список несогласных с идеей "нормальности" российского развития. Трудно отделаться от ощущения, что в обнародовании этого списка присутствует элемент бестактности, поскольку тем самым автор как бы выводит за рамки научной дискуссии любую попытку обсудить подобную "нормальность". По существу, перед нами априорное принятие концепта вестернизации, никак не доказывающего "жажду" россиян иметь гражданское общество и т. п. Эта предвзятость, как я постараюсь показать, мешает автору в полной мере осмыслить свои собственные исследовательские достижения.
Богатство разнообразного материала, представленного в книге, позволяет, на мой взгляд, сосредоточив внимание - вопреки установке автора - в первую очередь на реальной специфике опыта российской истории, попытаться ухватить целое, движение целого. Решить эту сложную задачу можно, лишь все глубже проникая в механизмы истории, совершенствуя методологию исторического исследования.
Миронов расщепляет историю на конкретные социальные процессы, изучение каждого из которых может внести свой вклад в целостное познание динамики российского общества. Вот над этой проблемой и хотелось бы поразмышлять вместе с автором. Тем более что он собрал множество новых источников и ввел их в научный оборот; благодаря этому рецензируемую книгу можно использовать и как своего рода справочник по российской истории.
Важнейшая составляющая социальной истории - это процесс колонизации, расширение территории российского государства, с 1462 по 1987 годы увеличившейся более чем в 50 раз (см. т. 2, с. 380). Ряд ведущих историков досоветского времени считали территориальную экспансию ключевым фактором в истории нашей страны. Сравнение с аналогичным явлением в США показывает, что там колонизация изначально имела экономическое измерение, в конечном итоге слившись с процессом интенсификации хозяйства. В России же территориальное расширение исходило из стратегических соображений (т. 1, с. 51). Освоение новых земель носило экстенсивный характер и, в свою очередь, способствовало воспроизводству экстенсивной культуры. Перед нами существенное различие, проливающее свет на особенности динамики российского общества.
Автор перечисляет негативные аспекты российской колонизации: закрепление экстенсивной формы развития, ведущее к отставанию; затрудненность формирования хорошо структурированной системы городов; истощение ресурсов Центра; замедленное развитие единой русской нации (т. 1, с. 46-47). Отсюда следует вывод: победа этого пути над тенденцией к интенсификации создала серьезные проблемы, нараставшие по мере усложнения общества. Что касается глубоко лежащих причин такого исторического выбора, неспособности найти ему альтернативу, то их можно усмотреть в мифологической основе культуры миллионов русских людей. Народ рассматривал экстенсивный путь "как уход от неоправданной "новизны" и перенесение на новое место справедливой "старины", как поиск рая на земле…" (т. 1, с. 28).
Таким образом, Миронов обратил внимание на иррациональные мотивы миграции, проистекающие из господства мифологического мышления. Гигантские просторы, низкая плотность населения, недостаточная эффективность средств сообщения создавали повышенную опасность дезинтеграции, доходившей подчас до критической точки. Нельзя не согласиться с автором, когда он говорит об объективной обусловленности экстенсивного выбора на определенном историческом этапе (т. 1, с. 46). Но, опираясь на материалы книги, можно сделать более общий вывод: закрепление экстенсивной альтернативы было непосредственным результатом тяготения к архаичной массовой культуре, нацеленной на сохранение статики. В обществе были слабы аспекты культуры, ориентирующие человека на интенсивный тип развития, что связано с отставанием массовой интеллектуализации от постоянного усложнения проблем, подлежащих формулировке и разрешению. Здесь возникает вопрос: каким образом такое состояние народной культуры согласуется с представлением о "нормативности" российской истории? Последуем, однако, за автором.
В книге много места отведено развитию сословий. Миронов полагает, что их динамику в российских условиях лучше объясняет не хозяйственно-экономическая деятельность, а развитие их социокультурных функций. В процессе дифференциации сложилось примерно семь десятков сословных групп (т. 2, с. 265). Развитие сословий - один из тех процессов, которые можно рассматривать как результат дифференциации общества, роста его внутреннего разнообразия, как отход от первобытного синкретизма, то есть от исходной нерасчлененности общества. О месте сословий в социуме велись длительные споры, высказывались самые разные точки зрения вплоть до полного отрицания самих сословий. Автор пишет о некоторой мере взаимопроникновения сословий, о межсословной мобильности. Например, численность дворянского сословия и чиновничества росла за счет выходцев из духовенства и крестьянства. К середине ХIХ века "новое дворянство", получившее этот статус за службу, составляло около 59 проц. дворянского сословия, на рубеже ХIХ-ХХ столетий - 66 процентов (т. 1, с. 133). До 1830-х годов широко практиковалось производство в офицеры (а значит, и в дворяне) из военных низших чинов и недворянского происхождения, что открывало путь наверх малограмотным людям.
А это значит, что дворянство, которое могло претендовать на роль массовой опоры государства, на роль сословия, способного быть своего рода медиатором между крестьянским населением и властью, персонифицировать "народ" (высшая точка в расцвете этой функции пришлась на правление Екатерины II), постоянно разбавлялось, размывалось низшими сословиями. В результате основная масса помещиков, несмотря на существование помещичьей культурной элиты, не смогла порвать с архаичным мировосприятием. Автор не оценил должным образом эту сторону дела, не оценил то, что в России не сложилась достаточно сильная и авторитетная основа воспроизводства правящей элиты, что, в свою очередь, препятствовало диалогу сословий, общества и власти.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5
